Дорогая моя берегиня

Продолжение. Начало в NN 55, 58.

В пору своего деревенского детства я была одета и обута, как многие местные ребятишки: весной и осенью носила телогрейку (бабушка называла ее «кухвайкой») да резиновые сапоги, а зимой — шубейку и валенки.

Валенки я не любила: они были грубыми и неудобными, да к тому же такими, как у всех — черными. Они были фабричными, быстро протирались на пятках, и я латала их за зиму по нескольку раз. А на полатях в кухне хранились бабушкины валенки, которые не давали мне покоя. Бабушка носила их только по праздникам, и когда ходила в гости. Мне казалось, что они пролеживают зря.

Валенки эти были необыкновенно мягкими, удобными и очень подходили мне по размеру (я не раз, забравшись на полати, тайком примеряла их), но главное — они были белыми! Их когда-то привез бабушке в подарок ее родственник -пимокат из деревни Спириха. Она их берегла, в отличие от меня, на которой все «горело и дымилось».

Я подбиралась к валенкам, как та лиса к винограду из басни, и никак не могла придумать повод, как бы выпросить их у бабушки, чтобы надеть хоть разок! И вот, наконец, блестящий повод представился.

Я училась в восьмом классе и считалась старшеклассницей — Eрмаковская школа была тогда восьмилетней. Близился Новый год и -о, счастье! — нам, старшеклассникам, разрешили устроить настоящий новогодний бал, да не где-нибудь, а у елки в сельском клубе. Я частенько бегала в этот странный и нелепый деревенский клуб, похожий на длинный сарай, — то в кино, то в библиотеку за книжками. Там проходили колхозные собрания и школьные линейки, концерты местной художественной самодеятельности и заезжих артистов, ну и танцы для взрослых по выходным. Но тут предстоял бал. Первый бал в жизни!

Я мчалась с этой новостью из школы домой, представляя, как буду вальсировать в белых бабушкиных валенках по залу вокруг елки вместе с Зойкой Горбуновой, и как мне будут завидовать девчонки.

Прямо с порога, чуть отдышавшись, я выпалила:

— Бабушка, милая! У меня будет новогодний бал! Дашь мне свои белые валенки?

Бабушка стояла у стола — заводила квашню на хлеб. Обернувшись, она спросила:

— Снегуркой, что ли, будешь на елке?

— Да нет же, нет! Никакой не снегуркой! Я буду в них там, на елке, тан-це-вать!

— Не дам, — немного помолчав, спокойно ответила бабушка, и, переходя на белорусский, сказала: -Бач, чаго удумала! Я гэтыя валёнк для всенощных берагу, а яна — на танцы! Да куды — у клуб! На тым месцы, дзе той клуб, раней царква стаяла, там Богу малшюя, а цяпер танцы развял1, грэшыкк Валёнк ска-каць не дам. А хочаш там танца-ваць — щз1 у сва1х, у чорных с заплатками. Падай мне лепш з палиц1 начовки — бачыш, я хлеб заводжу…

Я стащила с полки ее ночовки -деревянное долбленое корытце для замеса теста, грохнула его на стол и уставилась на бабушку в упор.

— Сказала ж табе — не дам, -ответила бабушка, глянув на меня.

И опять занялась тестом.

Я не ожидала. Рассердившись на бабушку, опрометью кинулась вон из хаты, громко хлопнув дверью, и уже в сенях услышала вослед:

— Бяжы, бяжы у прочки, астынь трохП Можа, i танцаваць перахочаш…

Не знала я тогда, что прежде, в пору ее далекой молодости, на месте этого клуба стояла церковь, построенная ее отцом Харитоном Мельниковым вместе с другими переселенцами в 1912 году и названная именем Николая Святителя — так же, как звалась она на их далекой родине в Беларуси. Церковь, в которой в январе 1917 года баба Ганна обвенчалась с моим дедом Семеном Новиковым. Церковь, где крестили потом всех ее детей, и последней — мою маму, родившуюся в 1933. Церковь, где на клиросе пели ее старшие дочери Прасковья и Татьяна. Церковь, что была поругана и обезглавлена комсомольцами-добровольцами в тридцать седьмом и разрушена до основания в середине пятидесятых годов…

Обо всем этом я узнаю спустя полвека, когда займусь изучением истории своего рода. Но тогда, в начале семидесятых, в деревне о церкви редко кто говорил. Это было время, когда у каждого была своя вера: у стариков — в Бога, у молодежи — в коммунизм. И колхоз наш, до которого в распутицу из-за отсутствия дорог добраться было нелегко (как, впрочем, и сейчас), носил в те годы гордое название «К победе коммунизма».

Коммунизм так и не построили, а к вере дорогу забыли надолго…

Баба Ганна была большой аккуратисткой. Хоть и не велик был ее дом, но все в нем содержалось в идеальном порядке. «У Ганночки даже куклы босыя ходют по полу в хате…» — не раз слышала я это от соседей: так чисто было в ее доме. Да и сама она была невероятно опрятной.

Много раз я наблюдала, как каждое утро она выполняла один и тот же обряд приведения в порядок своих длинных волос. Это был ритуал с долгим расчесыванием волос, плетением их в две косы и укладыванием их в корзиночку на шее или короной. Поверх волос, идеально разобранных на прямой пробор, бабушка всегда надевала чистый чепец, который с вечера выбирала в своем сундуке для следующего дня. Но и это было не все. Обязательным атрибутом ее повседневной одежды были два простых ситцевых фартука: один для готовки, второй для работы на огороде. А были еще и фартуки праздничные, с вышивкой по тонкому льну или по «калинкору», как говорила баба Ганна. В ее, казалось, бездонном сундуке, к которому я не раз подбиралась, этого богатства — фартуков и чепцов — как, впрочем, и много чего еще любопытного для меня, двенадцатилетней девчонки, хранилось множество.

Летом, когда уже вовсю припекало солнышко, бабушка, выбрав день, доверяла мне нести в город-чик ее сундуковые богатства и развешивать их для проветривания и просушки на бельевых веревках, натянутых над грядками. И я вспоминаю сейчас, как на целый день наш огородик тогда превращался в яркие театральные декорации.

Ах, чего только не было там, в том ее сундуке!..

Я звала ее Ганной-искусницей -такой она была мастерицей. Закрываю сейчас глаза и вижу, как полощутся над зелеными грядками огурцов, лука и моркови ее нарядные, вышитые гладью наволочки, как плывут, точно закулисы, вышитые крестом льняные домотканные рушники-обыденники и праздничные, яркие рушники-набожники… Как летят по ветру, словно птицы, белоснежные подзоры с тонко вывязанным кружевом по краю… Eе красочные и легкие лоскутные одеяла можно было разглядывать часами. А уж ее наряды… Они, эти наряды, меня завораживали: тонкие юбки (сподницы) изо льна — летники, и зимние, шерстяные — андараки, ее белоснежные из тонкого льна нижние рубахи, расшитые по подолу и краям рукавов красной нитью тонким белорусским узором… Я наряжалась в них, в эти бабушкины юбки и блузки, а на голову поверх чепца, надеть который мне помогала бабушка, наматывала наметку — длинный узкий кусок льняного полотна, украшенный по краям и в середине белорусским орнаментом. Я казалась себе такой невероятной красавицей в бабушкином наряде и в наметке, что могла без устали дефилировать в калошах между грядок гороха с бобами и цветущего мака и распевать песни. Жаль только, зрителей в этом моем театре, кроме бабушки, никого больше не было.

Но показ моды и концерт заканчивался, как только садилось солнце. Собирая с веревок праздник, мы несли его в дом, и аккуратно, «пластичками» — как приговаривала бабушка, укладывали в сундук до следующего лета или праздника.

Как-то раз, — мне было лет тринадцать, то есть уже прошел год, как я жила у бабушки, — заметала в кладовке рассыпанную из ларя муку и вдруг увидела висящие в углу старые охотничьи лыжи, которых прежде не замечала. Притащив их в кухню, спросила бабушку, чьи они.

— Дедовы, — ответила бабушка, вздохнув. — На охоту в них ходил. Иди-ка, повесь на место, пусть висят там, где он их оставил.

Лыжи вернулись на место, но от бабы Ганны с расспросами я не отстала.

Я ничего не знала ни о бабушкиной юности, ни о деде Семене, ни о том, что с ним сталось. И, конечно, же, меня волновал извечный вопрос: а любила ли она его, своего Семку? Я была уже в том возрасте, когда меня начинала интересовать эта тема.

Бабушка неохотно рассказывала о своей жизни. Не любила говорить о себе. Я же не отставала и все напирала: расскажи да расскажи про любовь. Наконец она смилостивилась:

— Любила — не любила… Не знали мы таво слова. А вот что жалела его, так это да. Он скорый был, мой Семка. Чуть я печь затоплю, а он уж за удочку, да на речку, наловит ведерко рыбки к завтраку. А зимой, чуть что, так на лыжи эти и за зайцами, в лес…

Я сердилась на бабушку: ей — про любовь, а она — про зайцев с рыбой. И так замучила ее вопросами, что она вдруг, отложив веретено, сказала: «Ладно, расскажу. Была у меня синпатия — Гриша Босяков. Дружили мы с ним, еще до германской. На вячорки ходили вместе, а уж танцевали как! Первой парой были, в лявонихе, а уж в кадрили… Эх, и плясали ж мы с ним…»

Я поразилась перемене в ее лице: оно светилось! И баба Ганна, отбросив веретено, вскочила с лавки, на которой сидела за прялкой, схватила ухват, стоящий у печки, начала пристукивать им, и махнула мне рукой, предлагая хлопать ей в такт. Она плясала кадриль, кружилась по кухне так задорно, так молодо, что я не верила своим глазам. Больше такой веселой и счастливой никогда ее не видела.

И я поняла, что этот Гриша был с нею рядом сейчас, в этом танце, и что вот она — любовь — кружила их по кухне…

Немного отдышавшись и успокоившись, бабушка закончила свой рассказ.

Осенью 1913-го года заговорили в деревне о сватовстве. И вот день, которого она ждала, наступил. Но…

Но лучше бы он не наступал. Потому что за Гришу сосватали не ее, Ганну, а старшую ее сестру — Акулину. Так было заведено в те времена, что неприлично было младшей сестре выходить замуж раньше старшей, незамужней.

Отец их, Харитон Мельников, был, видать, человеком крутого нрава, нарушать сложившиеся правила не хотел, и сказал сватам: «Хотите с нами породниться, берите за Гришу Акулину, а то она в девках засиделась. А Ганну я поперед Акульки не отдам, — молода еще, найдется ей жених. Эта точно не засидится».

Так не случилось бабушкино счастье с Гришей Босяковым: замуж за него пошла Акулина.

Эту историю я еще раз услышала совсем недавно: ею поделилась со мной в Eрмаках одна из дочерей Акулины и Григория — Зинаида Григорьевна Босякова, моя двоюродная тетя, и я, с ее разрешения, пересказываю ту историю вам.

Свадьбу Григория и Акулины сыграли 26 января 1914 года. Венчал их в Eрмаковской Никольской церкви молодой священник Георгий Якушин, а поручителем по невесте выступил учитель школы Димитрий Ожгибесов. Я нашла метрическую запись об этом бракосочетании в книге Eрмаковской церкви и вспомнила тогда и бабушкину кадриль, и ее счастливое лицо… А летом 1914 года началась Первая мировая война, и пошли ермаковские мужики и хлопцы во солдатики.

Григорий Босяков тоже ушел на войну, где был ранен осенью 1915-го. (Об этом я узнала недавно благодаря интернету, отыскав его имя на сайте «Памяти героев Великой войны 1914-1918 гг.») Увечным, но живым, он вернулся домой, и радовалась этому Акулина, радовалась Ганна.

Не знаю, как жили они, сестры, рядом, в одной деревне, и были ли они счастливы в своих семьях. Или жили по пословице, стерпится — слюбится? Не знаю. Но жили.

А баба Ганна моя еще три года ходила в девках, пока не согласилась пойти замуж за Семена Новикова, деревенского щеголя и гармониста. Может, отстрадала по своему Грише, а может, выбирать было не из кого: Первая Мировая унесла немало жизней. Пошла за Семена, которого знала с детства, еще с Беларуси.

Свадьбу Ганны и Семена Новиковых сыграли 22 января 1917 года, но венчал их в Eрмаковской Никольской церкви уже другой священник — Николай Николаевич Пельц.

Бог послал моим бабе Ганне и деду Семену десять детей. Было у них шесть дочек и четыре сыночка, да только все сыночки умерли в младенчестве, а дочки выросли да вышли замуж, народив бабе Ганне тринадцать внуков.

Бабушку в деревне звали Ган-ной Сёмчихой, а ее дочерей — девки Сёмковы.

В 1928 году дед Семен отделился от большого семейства своего отца и переселился из деревни за речку. Там он вырыл землянку и перевез в нее свою Ган-ну и пятерых дочерей. (Белорусам к землянкам было не привыкать: с них они начинали свою жизнь в Сибири.) Через год, в 1929-м, дед поставил дом, в котором в августе 1933 года родилась моя мама.

Вскоре по соседству с Семеном поселился с семьей его старший брат Петр, позже рядом осели семьи их младших сестер Eвфимии Чекановой и Марьи Воробьевой. Чуть подале от них построились и старшие сестры деда Семена Прасковья Щербакова и Татьяна Цитрикова. И вышла в той заречной части Eрмаков, что звалась Салыповкой, целая улица, на которой расселились мои многочисленные представители рода Новиковых.

Вот в том самом доме, построенном моим дедом Семеном, недолгих пять лет довелось пожить и мне.

Продолжение следует.